Метафизичность мугама “Humayun”

«Слово лжет, нота нет». Согласитесь: звучит правдоподобно, и не более того, ибо лгут люди, а не слова. И согласитесь, что чужое слово не всегда искренне и несет нам чужую мысль, в то время как, музыкальный звук всегда искренен и пробуждает в нас не чужую, а свою мысль. Разумеется, через эмоции и переживания. И пробуждает их, проникнув иногда столь глубоко в душу слушателя, что у него сердце щемит и невольно проступают на глазах слезы, которые не назовешь иначе, как светлые. Таковы для меня, к примеру, звуки “Contessa perdono” в финале оперы Моцарта “Le Nozze di Figaro” (KV 492) и звуки адажио и анданте его же концертов для пиано с оркестром соответственно № 23 (KV 488) и № 21 (KV 467), звуки adagio un poco mosso 5-го концерта Бетховена (Op. 73), а также звуки андантино и andante sostenuto фортепианных сонет Шуберта соответственно № 20(D 959) и № 21 (D 960) и andante con moto его 14-го струнного квартета (D 810). К этой же категории относятся звуки мугамов и, в высшей степени, дестгяха “Humayun”.

Его тональная основа (0,5 + 1,5 + 0,5), структурно создавая амальгамацию двух тетрахордов, позволяет дестгяху сразу же проникнуть до самых глубинных пластов нашей души и затронуть ее самые затаенные струны. Описывать словами как это происходит невозможно и ненужно, поскольку если человек мог бы передать посредством одних лишь слов все, что у него накопилось в сердце и голове, то нужды в музыке было бы меньше. Поэтому, я не собираюсь ни описывать, и ни объяснять музыкальное содержание этого мугама, а попытаюсь осветить лишь одну из множества его граней: как он течет во времени, наполняя каждый его миг смыслом.

Всякая музыка по природе навязчива, и навязчива как раз во времени. Музыка есть наполненное смыслами время. А время, вроде бы, течет от прошлого через настоящее к будущему. Хотя в «настоящем» существует только миг настоящего, поскольку прошлого уже нет, а будущего еще нет. Соответственно, каждый, атомарно взятый, звук, каждая нота в музыке, возникает из тишины прошлого и исчезает в тишине будущего. В музыке тишина столь же значима, сколь и звук. То, что делает музыку музыкой – это всякий раз уникальные последовательность и соотношение звуков и тишины между ними. Звуки в музыке, то растягиваясь, то сжимаясь за счет тишины, а также то повышаясь, то снижаясь в тоне, создают, отличный от обычного, поток «озвученного» времени. И не просто озвученного, а поток зримо-озвученного времени, проживаемого как одно сплошное течение настоящего. Так, мы словно созерцаем, как брезжит рассвет в «Ночной езде и восходе Солнца» Сибелиуса. Точно также в мугамах, особенно, в дестгяхе “Humayun”, можно созерцать в звучании, как «воспламеняется» и «горит» огонь.

Этот самый трудный для исполнения и самый трогательный, глубоко грустный мугам, стремится к трансцендентальному единению с Творцом. И певец достигает цель не просто посредством растягивания звуков на низких нотах, а сверх того, еще за счет шквалов самых высоких нот на самом высоком тоне, то есть за счет, по терминологии мугама, многократного “zəngulə” на “zil”е.

В такие мгновения голос певца, – в моем восприятии Алима Гасымова, – не только добирается до самой высокой ноты, но, как бы, поднимается еще выше, перейдя за ее черту, но чудом не скатываясь в бездну фальцета. И вот тогда огонь в звучании мугама горит бушующим пламенем. Кстати, Алим Гасымов в отличие от Рубабы Мурадовой, Абюльфата Алиева и многих других исполнителей, начинает “Humayun” с “bərdaşt”а, то есть после вступительного “rəng”а сразу же “зажигает” его звучание и затем, двигаясь по многочисленным секциям и сегментам (“şöbə” и “güşə”) мугама от “Mayə” до “Təkrib”а и “Kiçik Məsnəvi”, поддерживает равномерное горение огня, параллельно перемеживая его со вспышками и всплесками пламени посредством технически уникальных модуляций голоса, зовущихся “şivə” и “nalə” с их переходами на “zil”, особенно, в “Şüştər”е и “Bidad”е. В них голос певца возвышается не по прямым, а словно по параболическим линиям и дрожит подобно языкам пламени. Собственно говоря, огонь и языки пламени присутствуют в голосах также Рубабы Мурадовой и Абюльфата Алиева, которые обладают так называемым “yanıqlı səs”, (“yan” означает гори), что приблизительно можно перевести, как трогательно-горестный голос. Но в их исполнении огонь в мугаме горит тихо и равномерно, печально и красиво. Примечательно, что эпитет “yanıqlı” применяется также к песням, чтобы отличить их от других, но не к мугамам, поскольку в этом аспекте все они одинаковы. Чем же тогда отличается “Humayun” от остальных мугамов, помимо структурной сложности и трудности исполнения? Мой ответ: метафизичностью!

Все мугамы обладают огнем в звучании и философским духом в повествовании, унаследованными от Заратустры. Но независимо от того, о чем поется в его лирике по выбору певца – будь это боль и страдания безответной любви в газелях Физули или же красота самой возлюбленной в газелях Вахида, – “Humayun” сверх того повествует Творцу о том, с какими неразрешимыми экзистенциальными вопросами человеку приходится сталкиваться в этой жизни, о том, как трагично само его существование и о том, как, несмотря на обреченность жизни и ее кажущуюся бессмысленность, мы, смертные, слабые существа, все же способны находить в себе силы не роптать, не ныть, не отчаиваться, а гордо смириться со своей участью и благодарно принимать жизнь с ее дарами и в свою очередь одаривать друг друга счастьем любви на Земле, которым, по идее, пронизано пение на небесах райской птицы – “humay”.

После Заратустры метафизическое мышление разветвлялось и двигалось в двух направлениях: 1) через древнегреческую философию к западноевропейской, где научные элементы взяли вверх над мистическими; и 2) через персидско-вавилонскую мудрость к ближневосточной философии, в которой, наоборот, мистические элементы взяли верх над научными, что манифестировалось преимущественно в поэзии и музыке, обретя наиболее завораживающее воплощение в мугаме “Humayun”.

Я вдруг поймал себя на том, что мое спекулятивное мышление уже заводит меня за черту, которую брался рассматривать, и вновь вспомнив высказанную мною когда-то фразу: «Писаное слово врет, нота нет» (Эл М. Коронон. «Нимрод», 106), понял, что настала пора словам уступить место нотам “Humayun”а. Пусть они продолжают звучать и повествовать сами за себя каждому из нас.

Эл М. Коронон

Лондон, 20 марта 2018 г.

• Дженнифер Энистон нашла спокойствие рядом с гипнотерапевтом
• В Узбекистане запретили Comedy Club из-за несоответствия нормам этикета
• Умер Скотт Шпигель, соавтор сценария «Зловещих мертвецов 2»