История как инструмент войны: зачем Кремль приватизирует геноцид - МНЕНИЕ

Сегодняшнее подписание Владимиром Путиным закона об установлении 19 апреля в России Дня памяти жертв геноцида советского народа выглядит событием не столько историческим, сколько предельно политическим.

Как следует из прокремлевских паблик, дата выбрана не случайно: 19 апреля 1943 года был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР № 39 — первый правовой акт, закрепивший ответственность нацистских преступников и их пособников за зверства против мирного населения.

«Эта дата стала точкой отсчета для фиксации и расследования преступлений. Кроме того, уже несколько лет в этот день проходят общероссийские памятные мероприятия. За последние годы российские суды доказали, что от геноцида советского народа пострадали более 8 млн человек в 34 регионах страны. Это женщины, дети, инвалиды, старики», — отмечала автор документа, зампредседателя комитета Госдумы по развитию гражданского общества Ольга Занко.

Однако интересно, что вспомнить о фашистском «геноциде советского народа» российское правительство решило на третьем году войны против Украины, на фоне ежедневных ракетных ударов по городам, массовой гибели мирного населения и системного уничтожения украинской идентичности. В этих условиях обращение Кремля к теме «геноцида советского народа» перестает быть актом памяти и превращается в инструмент текущей идеологической мобилизации с выборочной историей, удобной амнезией и опасной подменой смыслов.

Особую пикантность ситуации придает то, что под разговоры о памяти и ответственности нацизма российское государство последовательно стирает память о собственных преступлениях, реабилитирует сталинскую модель управления, вычеркивает ГУЛАГ из общественного сознания и игнорирует трагедии целых народов, переживших депортации, коллективные наказания и уничтожение. Новый «день памяти» возникает не как итог честного разговора с прошлым, а как часть войны за интерпретацию истории — и, возможно, как попытка навязать общее прошлое тем, против кого сегодня ведется война.

Политический расчет Кремля в этой истории считывается достаточно прозрачно. Вводя новую памятную дату, российская власть стремится перехватить язык жертвы и морального превосходства, традиционно закрепленный в международном дискурсе за теми, кто подвергся агрессии и массовому уничтожению. Говоря о геноциде советского народа, Москва фактически пытается закрепить за собой исключительное право на историческое страдание, превращая память о трагедии Второй мировой войны в универсальный аргумент, который должен автоматически обнулять любые претензии к ее нынешним действиям. В такой логике Россия снова и снова оказывается не субъектом ответственности, а объектом вечной несправедливости, которому «все должны».

Одновременно происходит подмена международно признанного и юридически выверенного понятия геноцида удобной для Кремля исторической конструкцией. Термин, закрепленный в международном праве и применяемый в строгих рамках Конвенции ООН, превращается во внутренний идеологический инструмент, свободный от внешней экспертизы и правовых последствий. В результате геноцид перестает быть категорией, требующей универсального подхода и признания всех жертв, и становится элементом государственной мифологии, подогнанной под текущие политические задачи и внешнеполитические конфликты.

Из этой же логики вырастает и образ «вечной осажденной страны», которую на протяжении десятилетий якобы пытаются унизить, переписать ее историю и лишить заслуженного статуса победителя. Новая памятная дата органично вписывается в этот нарратив, усиливая ощущение коллективной травмы и мобилизационного единства вокруг власти. Прошлое здесь не осмысляется, а используется как щит и дубинка одновременно — для внутренней консолидации и внешнего давления.

Общее прошлое в таком контексте превращается в отдельный инструмент политического воздействия. Апелляция к «советскому народу» размывает границы между бывшими республиками СССР, а ныне независимыми государствами – реальность, которую Москва отказывается признавать спустя более трех десятилетий - и навязывает им единую интерпретацию истории, где Россия автоматически выступает центром памяти и главным распорядителем смыслов. Для Украины это означает попытку лишить ее собственного исторического нарратива, подменив его «общей судьбой» и «общей трагедией», которая должна нивелировать нынешнюю войну и ответственность агрессора. Таким образом, разговор о памяти используется не для примирения или честного диалога, а как продолжение войны — только уже на символическом и идеологическом уровне.

Но если сегодня в Кремле так уверенно и громко произносят слово «память», то логично вспомнить и ту часть истории, которая плохо ложится в парадный нарратив Москвы и аккуратно вычеркивается, как лишняя строка в отчете. Например, историю советских граждан, прошедших немецкую оккупацию. Людей, которые пережили оккупационный террор, голод, принудительные работы, расстрелы, угон в Германию, концлагеря. Но когда война откатывалась на запад и миллионы возвращались «домой», дома их ждал не только хлеб и родные. Их ждали проверка, анкеты, допросы, «уточнение биографии», работа агентуры, ожидание решения. Большая российская энциклопедия прямо фиксирует, что создание проверочно-фильтрационных лагерей в то время было связано не только с поиском возможных агентов, но и с системным недоверием советского государства к тем, кто на время оказался вне его контроля.

Фильтрация быстро стала не эпизодом, а массовой практикой. По данным БРЭ, с января 1942 по июнь 1945 было создано 69 таких лагереи и отделении, а после войны, с июня 1945 по март 1946, открыли еще 13. Лагерная сеть жила еще несколько лет после окончания войны, а последний из ПФЛ завершил фильтрацию только в 1948 году. Дальше начинается то, о чем сегодняшняя «памятная дата» говорить не любит: государство, требующее помнить о нацистских преступлениях, в то же самое время выстраивало систему, где жертва сначала должна была доказать, что она жертва, а не «потенциальный предатель». По данным БРЭ, попытка свести справочные данные и документы органов репатриации дает оценку около 653 тысяч человек, направленных в ПФЛ с начала 1942 по март 1946 года. И в этом массиве большинство, около 85%, составляли ранее служившие в армии. То есть как раз те, кто воевал, попадал в окружение, выживал в плену. Фильтрация включала допросы, проверку показаний, запросы по местам службы и проживания, агентурную разработку. Формально людям могли не предъявлять обвинения, но по сути они жили в подвешенном состоянии: человек вроде бы уже «освобожден», но еще не «восстановлен» в правах. И пока государство решает, кто ты — солдат, жертва, свидетель или «контингент», — твоя судьба откладывается в папку. В сводных данных, которые приводит историк В.Н. Земсков (со ссылкои на документы ГАРФ), зафиксировано: всего прошло по учету 4 199 488 репатриированных, и отдельной строкой стоит «передано в распоряжение НКВД (спецконтингент)» — 272 867 человек.

С момента создания ПФЛ в начале 1942 года и до октября 1944 года из поступивших 354 592 бывших пленных и «окруженцев» в Красную Армию передали 249 416 человек, в промышленность — 30 749, а 11 556 человек были арестованы. То есть даже в официально фиксируемом механизме «проверки» арест был встроенной опцией, а не исключением. И здесь важен не только масштаб, но и моральная конструкция: государство не отделяло жертву от подозреваемого.

И пока Кремль сегодня строит монументальный нарратив о «геноциде советского народа», он предпочитает не вспоминать, как этот самый «народ» после победы часто встречали не как спасенных, а как потенциально виноватых.

О еще одном геноциде, о котором Москва предпочитает сегодня не говорить, — о массовых репрессиях и системе ГУЛАГа на которую в современной России фактически введен режим умолчания. Эта тема вытеснена на периферию общественного пространства как неудобное напоминание о том, что государственное насилие было не эпизодом и не «перегибом», а системной практикой. Лагеря, спецпоселения, этапы, фильтрация, приговоры без суда и следствия не сочетаются с парадной картиной «великой победы», где государство выступает исключительно как освободитель и защитник.

Между тем масштаб репрессий зафиксирован в самих советских и российских документах. По официальной справке МВД СССР, подписанной в 1954 году Генеральным прокурором Романом Руденко, министром внутренних дел Сергеем Кругловым и министром юстиции Константином Горшениным, за период с 1921 по 1953 год по «контрреволюционным преступлениям» были осуждены 3 777 380 человек, из них 642 980 — приговорены к высшей мере наказания. В расширенной версии той же справки, где учитываются «контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления», фигурируют уже 4 060 306 осужденных и 799 455 смертных приговоров. Это не оценки историков и не «враждебная интерпретация», а внутренняя отчетность советского государства.

Через лагерную систему, по минимальным оценкам, прошли более 11 миллионов человек. На пике, по состоянию на начало 1950-х годов, в лагерях, колониях и тюрьмах СССР одновременно находились свыше 2,6 миллиона заключенных, еще около 2,7 миллиона человек жили в режиме спецпоселений. Эти цифры исключают возможность трактовать ГУЛАГ как второстепенное явление или «ошибку времени».

В современной России память об этой системе не просто маргинализирована — она институционально подавлена. В декабре 2021 года был ликвидирован Правозащитный центр «Мемориал», в феврале 2022 года — Международный «Мемориал», десятилетиями занимавшийся документированием репрессий и восстановлением имен жертв. В 2024 году был приостановлен Музей истории ГУЛАГа в Москве. Формально — по техническим причинам, фактически — в логике последовательного сужения пространства для памяти, не подконтрольной государству.

Говоря о «геноциде советского народа», Кремль сознательно обходит стороной геноциды и депортации, осуществленные уже самим советским государством. Речь идет не о частных эпизодах, а о целенаправленных операциях по коллективному наказанию целых народов, признанных «неблагонадежными» и лишенных права на собственную историю, память и голос.

В 1943–1944 годах были депортированы чеченцы, ингуши, карачаевцы и балкарцы. Только в ходе операции «Чечевица» в феврале 1944 года с территории Чечено-Ингушской АССР были насильственно высланы более 480 тысяч человек. Депортация проводилась в условиях зимы, с минимальным обеспечением, сопровождалась массовой гибелью в пути и в местах спецпоселений. Республика была ликвидирована, ее территория перераспределена, а само упоминание депортированных народов на годы исчезло из официального дискурса.

Схожая судьба постигла карачаевцев и балкарцев: около 70 тысяч карачаевцев и более 37 тысяч балкарцев были высланы в Среднюю Азию и Сибирь, лишены автономии, имущества и гражданских прав. Формальным основанием служили обвинения в «массовом пособничестве врагу», которые позже не были подтверждены ни индивидуальными расследованиями, ни судебными решениями.  

Отдельная и до сих пор не проговоренная до конца трагедия — депортация крымских татар в мае 1944 года. За несколько дней было выслано более 190 тысяч человек. Людей грузили в товарные вагоны, отправляли в Узбекистан и другие регионы, смертность в первые годы спецпоселений, по разным оценкам, составила от 20 до 46 процентов. Крымские татары были не просто высланы, их лишили права на возвращение на десятилетия, а сам факт их существования в официальной истории Крыма был системно вымаран.

Еще раньше, в 1930-е годы, катастрофические последствия для народов Казахстана имела насильственная коллективизация. Массовый голод начала 1930-х годов привел к гибели, по различным оценкам, от 1 до 1,5 миллиона казахов — значительной части тогдашнего населения республики. Этот голод был прямым следствием государственной политики, но в официальной памяти СССР и постсоветской России он так и не получил статуса преступления или трагедии, сопоставимой по значимости с другими катастрофами XX века.

Возвращение памятников Сталину и реабилитация его образа в публичном пространстве — еще один элемент системного пересмотра отношения к репрессиям. Сегодня в России установлены десятки памятников и бюстов Сталину, его имя возвращается на мемориальные доски, в музейные экспозиции и региональные инициативы «исторической памяти». Этот процесс идет не стихийно, а при молчаливом согласии или прямой поддержке властей, что фактически закрепляет допустимость позитивной оценки фигуры, напрямую связанной с массовым террором.

Параллельно меняется и язык описания репрессий. В официальных и окологоосударственных интерпретациях они все чаще подаются как «издержки модернизации», «жесткие, но необходимые меры» или «ответ на внешние угрозы». Массовые расстрелы, лагеря, депортации и коллективные наказания встраиваются в схему «больших государственных задач», где человеческая жизнь становится расходным материалом ради индустриализации, военной мощи или сохранения контроля. Такой подход сознательно размывает границу между преступлением и «исторической необходимостью».

Реабилитация сталинского террора напрямую коррелирует с современной репрессивной практикой. По данным правозащитных проектов, включая Мемориал, в России сегодня насчитывается около 850–900 политических заключенных, то есть людей, уже находящихся в местах лишения свободы по политически мотивированным делам.

 Однако это лишь верхушка айсберга: с начала полномасштабной войны через уголовное преследование по политическим статьям прошли не менее 4 тысяч человек — осужденных или находящихся под следствием. Речь идет о делах по «госизмене», «шпионаже», «экстремизму», «терроризму», «фейкам» и «дискредитации армии», где расширительные формулировки позволяют наказывать не за действие, а за позицию.

Возвращаясь к подписанному указу, единственный вывод, который напрашивается - история Кремлю нужна не как предмет исследования и спора, а как средство войны. Власть использует прошлое как ресурс мобилизации и оправдания: выбирает удобные эпизоды, назначает «правильные» жертвы, закрепляет «правильных» виновных и подменяет юридические и моральные категории политическими лозунгами. Отсюда и попытка закрепить за собой исключительное право говорить от имени страдания, превращая память о Второй мировой в универсальный аргумент, который должен отменять любые претензии к нынешним действиям государства. В такой логике прошлое становится не тем, что помогает понимать, а тем, что помогает воевать, как на фронте, так и внутри общества. Ну и совершать ежедневный, ежечасный геноцид против украинского народа…

• Уиткофф проведёт переговоры с Умеровым в Майами
• На Мадагаскаре расследуют гибель двух опытных моряков, подозревают пиратов
• BLS: к 2034 году в США появится более 5 млн новых рабочих мест