Культура как продолжение войны: что на самом деле "зашито" в Стратегии Армении- ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Когда в ноябре 2023 года в Ереване, под председательством премьер-министра Никол Пашинян, обсуждали проект «Стратегии сохранения, развития и популяризации культуры на 2023–2027 годы», Армения еще жила в состоянии посттравматического тумана. Война не отступила — она просто сменила окопы на тексты, карты и термины. Будущее казалось зыбким, прошлое — болезненным, а настоящее — неоформленным. О мирном договоре пока и не мыслили, да и сейчас многие считают это  внешнеполитической необходимостью, нежели внутренним выбором. И именно в этот момент культура — традиционно воспринимаемая как пространство памяти, примирения и смысла — была поставлена на службу старым обидам.

Министр образования, науки, культуры и спорта Жанна Андреасян представила тогда цели Стратегии с размахом, достойным манифеста: модернизация культурной сферы, инклюзивность, инновации, позиционирование Армении как страны, создающей мировые цивилизационные ценности. Формулировки звучали почти по-мессиански. Казалось, речь идет о выходе за рамки региональных конфликтов, о попытке встроиться в глобальный культурный контекст. Но чем глубже погружаешься в текст Стратегии, тем отчетливее становится: за словами о цивилизационной миссии скрывается все та же логика «осажденной крепости».

Документ, принятый уже после Пражского саммита 2022 года, где Армения и Азербайджан взаимно признали территориальную целостность друг друга, словно демонстративно игнорирует этот факт. В нем продолжают жить формулы, которые должны были остаться в прошлом: «война Азербайджана против Карабаха», «агрессор», «культурный геноцид». Эти слова — не просто эмоциональные оценки. Это маркеры мышления, в котором конфликт не завершен, а лишь законсервирован. Культура здесь не лечит травму, а бережно ее поддерживает, не позволяя затянуться.

Особенно тревожно, что подобная риторика закрепляется в официальном стратегическом документе. Это уже не публицистика, не политическое заявление и не эмоциональная реакция общества. Это государственная политика в сфере культуры. А значит — сигнал как внутренней аудитории, так и внешнему миру: прошлое не переосмыслено, выводы не сделаны, язык войны по-прежнему считается допустимым.

Еще более показательным является то, о чем Стратегия предпочитает молчать. В тексте нет ни слова о факте многолетней оккупации суверенных территорий Азербайджана, нет попытки хотя бы формально зафиксировать ответственность за случившееся. Это молчание не нейтрально. Оно работает как продолжение старой линии — линии одностороннего обвинения, где собственная роль аккуратно вынесена за скобки.

Отдельного разговора заслуживает исторический нарратив, который Стратегия воспроизводит без тени сомнения. Утверждение о «тысячелетнем» проживании армян в Карабахе подается как нечто само собой разумеющееся, как аксиома, не требующая доказательств. Но за этой кажущейся безобидной формулой скрывается хорошо знакомая конструкция: одни — «коренные», другие — «пришлые». Этот прием десятилетиями использовался для морального вытеснения азербайджанцев из региона, для обоснования исключительности и исторического превосходства. Когда подобные тезисы перекочевывают в официальные документы, речь идет уже не о памяти, а о системной этнической иерархии.

Пожалуй, самым гротескным эпизодом Стратегии становится упоминание Азыхской пещеры как части армянского культурного наследия. Памятник, имеющий значение для всей мировой науки, в тексте превращается в элемент национального мифа. Логика здесь проста и абсурдна одновременно: если объект древний — значит, он «наш». Миллион лет истории сжимается до удобного политического аргумента. В этом месте культура окончательно перестает быть пространством знания и превращается в инструмент символического захвата.

Та же логика прослеживается и в подходе к ковроткачеству. Вместо того чтобы показать этот феномен как результат многовекового взаимодействия народов региона, как общее культурное пространство Южного Кавказа, Стратегия выстраивает жесткую линию присвоения. Культура снова используется не для сближения, а для разграничения. Не для диалога, а для маркировки «своего» и «чужого».

Международное измерение лишь усиливает это ощущение незавершенного конфликта. На протяжении многих лет Армения активно использовала площадки ЮНЕСКО для продвижения односторонней повестки, превращая культурные вопросы в продолжение политической борьбы. Период руководства организацией со стороны Одри Азуле в регионе запомнился как время откровенного дисбаланса и утраты доверия к объективности института. Сегодня этот этап формально завершен, но инерция мышления, судя по Стратегии, никуда не делась.

Важно и то, что подобные нарративы не ограничиваются одной лишь культурной политикой. Они воспроизводятся и в документе «Стратегическая повестка партнерства Европейский союз — Армения», который, по сути, фиксирует ту же самую интерпретацию постконфликтной реальности. Это создает прямое противоречие с обязательствами, взятыми Ереваном в рамках мирного соглашения, где прямо говорится о недопустимости ущерба мирному процессу через договоренности с третьими сторонами, включая Европейский союз.

В итоге Стратегия культуры 2023–2027 годов выглядит не шагом в будущее, а попыткой законсервировать прошлое в новой обертке. Она декларирует модернизацию, но мыслит категориями вчерашнего дня. Говорит о цивилизационных ценностях, но продолжает оперировать языком конфликта. И в этом смысле она вступает в прямое противоречие даже с концепцией «Реальной Армении», провозглашенной самим Пашиняном. Реальность требует отказа от мифов, а не их институционализации.

Если Армения действительно намерена идти по пути мира, начинать придется не с дипломатических жестов, а с пересмотра собственных текстов. Потому что именно в них — в стратегиях, концепциях и формулировках — война часто живет дольше всего.

• Гаджиев: Мы выиграли войну — теперь давайте выиграем мир
• Алиев пригласил президента Словакии с официальным визитом в Азербайджан
• На суде по делу Рубена Варданяна заслушаны показания потерпевших